Производимое Геноном сопоставление символа с некоей высшей реальностью, на которую он указывает и от имени которой представительствует, заслуживает сравнения с определениями символа, сделанными другими исследователями. Культуролог П. Диль называл символ «точ­ным кри­с­­таллизованным средством выражения» внутреннего ми­­ра человека с его характеристиками интенсивности и ка­чественности, противостоящего внешнему миру, главны­­ми свойствами которого являются экстенсивность и прин­ципы количественности. (Вспомним, что проблема со­отношения качества и количества, всегда интересовавшая Генона, заняла центральное место в его книге «Цар­ство количества и знамения времени»). Наша соотечественница Е. П. Блаватская, основательница Теософского Общества и автор множества трудов по сравнительной сим­волике в разных традициях, писала: «Символика — зри­мое выражение идеи или мысли. Первоначальное пись­мо не имело знаков, и символ выражал целую фразу или предложение. Таким образом, символ — это записанная притча, а притча — выраженный словами символ. Ки­тай­ский письменный язык есть не что иное, как символичес­кое письмо, причем каждая из его нескольких тысяч букв представляет собой символ».

Индуистский мыслитель Ананда Кумарасвами видел в символике утраченное современным человеком «ис­кусство мыслить в образах». Автор книги «Магические сим­волы» Ф. Гудман считает, что символ — это образ, име­ющий какое-то внутреннее значение, скрытый сокровен­­ный смысл. П. Флоренский определял символ как «ор­га­­нически-живое единство изображающего и изображаемого, символизирующего и символизируемого». Подробное описание сущности символа дает А. Лосев. Он выделя­ет девять признаков символа вещи, среди которых необходимо отметить смысл вещи, ее обобщение, внутренний по­­рождающий закон, упорядочивающий структуру, ее внутренне-внешнее выражение, знак и, наконец, «тож­дес­тво, взаимопронизанность вещи и означающей проявле­ние ее идей­­ной образности». Последнее свойство символа, выделен­ное философом, заставляет задуматься о природе связи между символизирующим и символизируемым началом. С этой точки зрения интересна классификация символов, пред­ложенная Э. Фроммом, разделившим их в зависимости от степени или глубины символичности на три группы: конвенциональные, случайные и универсальные. Именно по­с­­­ледняя группа символов, предполагающая наличие внут­­ренней связи между символом и тем, что он предс­тав­ляет, интересует Генона. Причем речь идет о трансцен­ден­тных, высших связях и законах, которые и лежат в ос­новании символики. Исследователь Ландрит определял та­кую символику как «науку о соотношениях, связыва­ю­щих сотворенный мир с Богом, материальный мир со сверхъ­естественным; науку о гармонических отношениях, име­­ющихся между частями вселенной (о соответствиях и ана­логиях)». Поскольку с позиций сокровенного эзотерического знания эти соотношения и пропорции проявленного плана бытия относятся к сакральной области, к сфере тайны, постольку разгадка системы символов, лежащих в основании мира (опре­де­ляемого Саллюстием как «сим­во­лический объект»), входит в перечень задач особой посвя­тительной или священной науки. М. Сонье также счи­тал, что система символов есть «синтезирующее выражение чудесной науки, ныне позабытой людьми». Генон ут­вер­ждал, что восстановление этой науки есть не только важ­­нейшая задача, необходимая для пробуждения духовно зас­нувшего человечества, но и наиболее эффективный ме­тод приобщения к духовной мудрости в сгустившихся сумер­ках века:

«Символика есть наилучший способ научения истинам высшего порядка, религиозным и метафизическим, то есть всему тому, что отталкивает и чем пренебрегает современное сознание. Он прямая противоположность всего, присущего рационализму, и все его противники, сами не ведая того, ведут себя как истинные рационалисты. Что же до нас, то мы полагаем, что если символика так не понимается сегодня, то это еще один повод, дабы настаивать на нем, излагая здесь столь полно, насколько это возможно, реальное значение традиционных символов, возвращая им всю их интеллектуальную глубину, а не превращая их в объект нескольких сентиментальных излияний, для чего, впрочем, обращение к символике совершенно бесполезно».

Как видно из высказывания, Генон заинтересован в ис­следовании не любых символов, а лишь высших, традиционных, совокупность которых имеет прямое отношение к священной науке. Традиционные или священные науки вы­полняют, по мнению мыслителя, две взаимодополняющие функции, о чем он писал в своей работе «Кризис сов­ременного мира»: «С одной стороны, выступая в качестве конкретного приложения доктрины, они позволяют связать между собой различные уровни реальности и привес­ти к единству в универсальном синтезе; с другой — они являются (по крайней мере, для определенного типа людей с соответствующими индивидуальными наклонностями) своего рода подготовительным этапом для получения выс­шего знания и путем к нему». При этом он указывал на связь этих наук с метафизическими принципами и говорил как о частных разновидностях священных наук (сак­­ральная математика, сакральная химия или алхимия, сак­ральная астрономия или астрология, сакральная физика), так и о священной науке как таковой. Последняя относится к сфере духа и представляет собой универсальную систему ду­ховных законов, ведущих человека к инициации (по­свя­ще­­нию). Она включает в себя и умение прочитывать глубин­­ную сущность традиционных символов.

Символы Святого Сердца и центра мира

Какие же символы в наибольшей степени интересуют Генона? Прежде всего, это важнейшие для европейской тра­диции символы Чаши Грааля и Сакре Кёр (Сер­дца Иисусова). С рассмотрения этих символов Генон начинает из­ложение, ими он и заканчивает книгу. Сердце для мысли­теля — основа основ, квинтэссенция бытия, мистический центр мироздания, по отношению к которому все ос­таль­ные центры человека и вселенной, а также другие сак­раль­ные символы являются периферией. Он соотносит сер­дце с другими символами «священной науки» — с миро­вым яйцом, пещерой, по отношению к которой сердце вы­ступает как ее внутреннее пространство или полость, с еди­­ницей, представляющей собой центр круга, а все ос­таль­­ные девять однозначных чисел — окружность в этом кру­ге. Сердце символизирует не только центр вселенского про­странства или средоточие того или иного символа, но и «Хозяина времени» — неподвижную сферу вечности (перводвигатель Аристотеля, центральная точка свастики, ин­­­дуистский титул Шакраварти — «тот, кто вращает колесо»), вокруг которого исполняют свой вечный танец циклы времени. Мера приближенности того или иного предме­та, символа или цикла к священному сердцу мира есть степень его сакральности, соответственно мера удаленно­с­ти от сердца является признаком погруженности в материю, профаничности или периферийности.

Другой символ, более всего интересующий Генона, — это символ Грааля, также непосредственно свя­зан­ный с понятием Святого Сердца. Дело в том, что чаша во многих традициях мира олицетворяла собой сердечный центр, через который проходит кровь и в котором созидается сама жизнь человека. Этот символ, по мнению мыслителя, прямым образом связан с таким сокровенным понятием христианства, как сердце Христа. Потеря Грааля может быть отождествлена с потерей человечеством райского состояния. Сокровище Грааля, утраченное Западом, символизирует собой потерю души самой западной традицией. Запад, отказавшийся от «подлинной интеллектуально­сти», заключенной в герметизме, мистериальном гнозисе Древ­него Египта и античности, инициатической практике рыцарских орденов, пошел по пути духовной деградации, расчленившей единое тело примордиальной (изна­чаль­ной) традиции на два ложных пути познания — раци­о­нализм и сентиментализм. Между тем, истинный путь ума не может противоречить истинному пути сердца. Не зря Генон, отождествляя Чашу Грааля со Святым Серд­цем, в то же время соотносит Грааль с понятием индуистской мифологии urna — жемчужиной, крепящейся на лбу и означающей третий глаз Шивы — орган ясновидения и «чув­ства вечности». Если сердце в своем высшем мистичес­ком значении представляет собой вместилище любви, то urna или третий глаз — средоточие мудрости — силы, поз­воляющей отделять истину от заблуждения. Эти два цен­тра неотделимы друг от друга и у посвященного адепта той или иной традиции сливаются в единое духовное целое, для которого гималайская традиция огненной йоги по­добрала удачное определение — «чувствознание». Всем хо­дом своего изложения Генон подводит к мысли: Запад остро нуждается в новом синтезе подходов ума и сердца.