Символика и наследие «каирского отшельника»

Рене Генон и оккультный бум

Даже если всерьез делать поправку на характерное для наших дней снижение интереса ко всему серьезному и подлинному в сфере духа, даже если принять во внимание самое кризисное и катастрофическое состояние отечест­вен­­ной культуры, то все равно в ближайшие годы дума­ю­щая Россия обречена на встречу с идеями такого серьезно­го и глубокого мыслителя, каким был Рене Генон (1886 — 1951). Духовная ситуация современного мира содер­жит в себе две противоположные и борющиеся тенден­ции: тягу к поверхностным и чисто пародийным формам зна­ния и бытия, и стремление постичь глубинную при­­роду вещей исчерпывающим образом и во что бы то ни стало. Пока подобная борьба происходит, продолжается история и преждевременно говорить о ее конце. Россия яв­ляется цен­тром борьбы сакрального и профанического, и это подтверждается хотя бы тем не до конца осмысленным фак­том, что она, несмотря на развал в сфере экономики, продолжает оставаться самой читающей страной ми­ра. Будем надеяться, что она сумеет должным образом прочесть Генона, идеи которого представляют собой мощное ору­жие против темного мистицизма и псевдоэзотериз­ма, паразитирующего на древе истинных традиций.

 

На протяжении всего своего творческого и духовного пути Рене Генон был противником любых попыток модер­ни­зировать истинное знание и привести его в соответст­вие с суетливыми запросами современности. Он называл по­добные учения неоспиритуалистическими и вел с ними не­примиримую борьбу. Внимательно изучая неоспиритуализм изнутри (в молодости он успел побывать в большин­с­тве тайных обществ Франции, после чего решительно пор­вал с ними), Генон убедился в профаническом харак­тере популярных тогда оккультных центров и лож масоно-мар­тинистского толка. Именно поэтому он расстался с ор­деном, возглавляемым знаменитым магом начала XX ве­ка Па­пюсом. Весь путь Генона, после увлечения оккультизмом постепенно превратившегося в крупного исследователя эзо­те­ри­чес­кой символики древних культур, а затем нашед­шего себя в исламской вере и умершего в Каире шейхом, был не­уклонным приближением к Лону Традиции. Опыт Гено­на, сумевшего овладеть наукой «распознавания духов» и раз­глядевшего под пышными одеждами псевдо­тра­диции ложь и пустоту, имеет огромную ценность для всех искате­лей истины последнего столетия. Особенно этот опыт це­нен для России, подвергающейся интенсивно­му духовно­му воздействию сил тьмы, методично уничтожающих ее сак­ральную сферу. Успешность подобных разрушений во мно­­гом обусловлена такой русской наци­о­наль­ной чер­­той, как готовность идти до конца даже в гибельных заблуждениях. Оккультный бум и увлеченность толпы ложными мис­тическими традициями вплоть до черной магии придают духовной атмосфере современной России особые апокалиптические оттенки, а уже упомянутое искусство «распознавания духов», по вполне понятным причинам, находится в нашей стране явно не на высоте. По­тому значение для Рос­сии таких фигур, как Рене Генон, с его огромным интел­лектуально-духовным наследием, трудно переоценить.

 

 

Твердая пища для духа

Одной из бесспорных заслуг Генона является то, что он вернул понятию интеллекта живую эзотерическую глубину, практически утраченную мистиками последних столетий. Действительно, изучая литературу соответствующей тематики, можно видеть либо спекулятивный рационалистический мистицизм в духе Спинозы или Экхарта Мейсте­ра, либо сентиментальные восторги католической мис­ти­ки. Столь же бесплодным оказалось привнесение этих двух тенденций — рационализма и сентиментализма — в сферу философии, где они, в действительности принадлежащие к одному профаническому уровню мышления, создают видимость оппозиции и противоположности. Редко кому удавалось совместить выводы мистического сердечного опыта и пульсацию творческой мысли воедино столь же успешно, как это сделал в своем изложении основ сакральной метафизики Рене Генон. Вышесказанное не означает, что он решил эту проблему раз и навсегда, что в принципе и невозможно, и о тех проблемах, которые порождает геноновский синтез ума и сердца, речь пойдет впереди, но, во всяком случае, мыслитель сделал в этом направлении громадный шаг, безусловно представляющий собой новое слово всей европейской традиции (если, конечно, Генона можно к ней причислять). Следует подчеркнуть, что Генон никогда, в том числе и в данном случае, ничего не изобретал и не развивал, а лишь очистил истину от многовековых заблуждений.

Мыслителя интересует не сам интеллект как таковой, а «истинная и чистая интеллектуальность», признаком которой является высшая логика, восходящая к сиянию Логоса и приобретаемая лишь благодаря постижению священной науки духа, иначе говоря, в результате посвящения. Стремясь восстановить «подлинную интеллектуальность», позволяющую проникнуть в глубину Единой Традиции, лежащей в основании всех религий и духовных доктрин, Генон опирается на слова апостола Павла, рекомендующего всем религиозным моралистам искать в религии «твердую пищу». А она, эта «пи­ща», возникает из сплава разума и веры, в свою очередь рожденного из огня ини­циатического откровения.

Что есть символ?

Наследие, оставленное «каирским отшельником», не­­смотря на свое уединение активно участвовавшем в ду­хов­­ной жизни Запада, обширно и многогранно. В се­год­няшней России уже вышло несколько произведений мыс­лителя, позволяющих составить наиболее общее мнение об уровне и глубине его идей. Среди них нужно от­метить такие работы, как «Кризис современного мира», «Царь ми­ра», «Царство количества и знамения времени», а также главы из «Символики креста».

Книга «Символы свя­щенной науки» занимает особое место. По сути, она представляет собой сборник статей на темы эзотерической и религиозной символики, написан­ных в разное время. Однако внутреннее единство этих разнообразных по те­ма­тике работ представляется несомнен­ным. Генон рассматривает сакральный уровень основных символов, содер­жащихся в мировых религиях и эзотерических учениях. Са­мо название книги содержит в себе два понятия: понятие символа и понятие священной науки, каждое из которых следует проанализировать отдельно. Мыслитель всегда видел в символе закон, устанавлива­ющий отношение ка­кой-либо вещи и ее сущности.

В книге «Символика Креста» он писал: «Подлинным основанием символики, как мы уже говорили, является соответствие, связу­ющее вместе все уровни реальности, присоединяющие их один к другому и, следовательно, простирающиеся от при­род­ного порядка в целом к сверхъестественному порядку. Бла­годаря этому соответствию, вся Природа есть не что иное, как символ, то есть ее подлинное значение становится очевидным, только если она рассматривается как ука­затель, могущий заставить нас осознать сверхъестест­вен­­ные или метафизические истины — метафизические в действительном, подлинном смысле слова; в этом и состо­ит сущностная функция символики.  Символ обязатель­­но стоит ниже той вещи, которую символизирует, — и тем самым устраняются все натуралистические представле­ния о символике».

Таким образом, любая вещь или предмет, как предста­витель более высокой реальности, могут символизировать (подразумевать) эту реальность самим фактом своего бытия. Согласно логике Генона, символ и символическая реальность соотносятся друг с другом как проявленное и непроявленное, потому писал он в работе «Символика креста», «высшее никогда не может символизировать низ­шее, хотя обратное верно». В последнем случае речь идет о так называемой символической инверсии или принятом в контр-инициатической практике «темного века» «пере­во­­­ра­чивании символов», чему посвящена целая глава в «Цар­­­стве количества и знамениях времени».


Производимое Геноном сопоставление символа с некоей высшей реальностью, на которую он указывает и от имени которой представительствует, заслуживает сравнения с определениями символа, сделанными другими исследователями. Культуролог П. Диль называл символ «точ­ным кри­с­­таллизованным средством выражения» внутреннего ми­­ра человека с его характеристиками интенсивности и ка­чественности, противостоящего внешнему миру, главны­­ми свойствами которого являются экстенсивность и прин­ципы количественности. (Вспомним, что проблема со­отношения качества и количества, всегда интересовавшая Генона, заняла центральное место в его книге «Цар­ство количества и знамения времени»). Наша соотечественница Е. П. Блаватская, основательница Теософского Общества и автор множества трудов по сравнительной сим­волике в разных традициях, писала: «Символика — зри­мое выражение идеи или мысли. Первоначальное пись­мо не имело знаков, и символ выражал целую фразу или предложение. Таким образом, символ — это записанная притча, а притча — выраженный словами символ. Ки­тай­ский письменный язык есть не что иное, как символичес­кое письмо, причем каждая из его нескольких тысяч букв представляет собой символ».

Индуистский мыслитель Ананда Кумарасвами видел в символике утраченное современным человеком «ис­кусство мыслить в образах». Автор книги «Магические сим­волы» Ф. Гудман считает, что символ — это образ, име­ющий какое-то внутреннее значение, скрытый сокровен­­ный смысл. П. Флоренский определял символ как «ор­га­­нически-живое единство изображающего и изображаемого, символизирующего и символизируемого». Подробное описание сущности символа дает А. Лосев. Он выделя­ет девять признаков символа вещи, среди которых необходимо отметить смысл вещи, ее обобщение, внутренний по­­рождающий закон, упорядочивающий структуру, ее внутренне-внешнее выражение, знак и, наконец, «тож­дес­тво, взаимопронизанность вещи и означающей проявле­ние ее идей­­ной образности». Последнее свойство символа, выделен­ное философом, заставляет задуматься о природе связи между символизирующим и символизируемым началом. С этой точки зрения интересна классификация символов, пред­ложенная Э. Фроммом, разделившим их в зависимости от степени или глубины символичности на три группы: конвенциональные, случайные и универсальные. Именно по­с­­­ледняя группа символов, предполагающая наличие внут­­ренней связи между символом и тем, что он предс­тав­ляет, интересует Генона. Причем речь идет о трансцен­ден­тных, высших связях и законах, которые и лежат в ос­новании символики. Исследователь Ландрит определял та­кую символику как «науку о соотношениях, связыва­ю­щих сотворенный мир с Богом, материальный мир со сверхъ­естественным; науку о гармонических отношениях, име­­ющихся между частями вселенной (о соответствиях и ана­логиях)». Поскольку с позиций сокровенного эзотерического знания эти соотношения и пропорции проявленного плана бытия относятся к сакральной области, к сфере тайны, постольку разгадка системы символов, лежащих в основании мира (опре­де­ляемого Саллюстием как «сим­во­лический объект»), входит в перечень задач особой посвя­тительной или священной науки. М. Сонье также счи­тал, что система символов есть «синтезирующее выражение чудесной науки, ныне позабытой людьми». Генон ут­вер­ждал, что восстановление этой науки есть не только важ­­нейшая задача, необходимая для пробуждения духовно зас­нувшего человечества, но и наиболее эффективный ме­тод приобщения к духовной мудрости в сгустившихся сумер­ках века:

«Символика есть наилучший способ научения истинам высшего порядка, религиозным и метафизическим, то есть всему тому, что отталкивает и чем пренебрегает современное сознание. Он прямая противоположность всего, присущего рационализму, и все его противники, сами не ведая того, ведут себя как истинные рационалисты. Что же до нас, то мы полагаем, что если символика так не понимается сегодня, то это еще один повод, дабы настаивать на нем, излагая здесь столь полно, насколько это возможно, реальное значение традиционных символов, возвращая им всю их интеллектуальную глубину, а не превращая их в объект нескольких сентиментальных излияний, для чего, впрочем, обращение к символике совершенно бесполезно».

Как видно из высказывания, Генон заинтересован в ис­следовании не любых символов, а лишь высших, традиционных, совокупность которых имеет прямое отношение к священной науке. Традиционные или священные науки вы­полняют, по мнению мыслителя, две взаимодополняющие функции, о чем он писал в своей работе «Кризис сов­ременного мира»: «С одной стороны, выступая в качестве конкретного приложения доктрины, они позволяют связать между собой различные уровни реальности и привес­ти к единству в универсальном синтезе; с другой — они являются (по крайней мере, для определенного типа людей с соответствующими индивидуальными наклонностями) своего рода подготовительным этапом для получения выс­шего знания и путем к нему». При этом он указывал на связь этих наук с метафизическими принципами и говорил как о частных разновидностях священных наук (сак­­ральная математика, сакральная химия или алхимия, сак­ральная астрономия или астрология, сакральная физика), так и о священной науке как таковой. Последняя относится к сфере духа и представляет собой универсальную систему ду­ховных законов, ведущих человека к инициации (по­свя­ще­­нию). Она включает в себя и умение прочитывать глубин­­ную сущность традиционных символов.

Символы Святого Сердца и центра мира

Какие же символы в наибольшей степени интересуют Генона? Прежде всего, это важнейшие для европейской тра­диции символы Чаши Грааля и Сакре Кёр (Сер­дца Иисусова). С рассмотрения этих символов Генон начинает из­ложение, ими он и заканчивает книгу. Сердце для мысли­теля — основа основ, квинтэссенция бытия, мистический центр мироздания, по отношению к которому все ос­таль­ные центры человека и вселенной, а также другие сак­раль­ные символы являются периферией. Он соотносит сер­дце с другими символами «священной науки» — с миро­вым яйцом, пещерой, по отношению к которой сердце вы­ступает как ее внутреннее пространство или полость, с еди­­ницей, представляющей собой центр круга, а все ос­таль­­ные девять однозначных чисел — окружность в этом кру­ге. Сердце символизирует не только центр вселенского про­странства или средоточие того или иного символа, но и «Хозяина времени» — неподвижную сферу вечности (перводвигатель Аристотеля, центральная точка свастики, ин­­­дуистский титул Шакраварти — «тот, кто вращает колесо»), вокруг которого исполняют свой вечный танец циклы времени. Мера приближенности того или иного предме­та, символа или цикла к священному сердцу мира есть степень его сакральности, соответственно мера удаленно­с­ти от сердца является признаком погруженности в материю, профаничности или периферийности.

Другой символ, более всего интересующий Генона, — это символ Грааля, также непосредственно свя­зан­ный с понятием Святого Сердца. Дело в том, что чаша во многих традициях мира олицетворяла собой сердечный центр, через который проходит кровь и в котором созидается сама жизнь человека. Этот символ, по мнению мыслителя, прямым образом связан с таким сокровенным понятием христианства, как сердце Христа. Потеря Грааля может быть отождествлена с потерей человечеством райского состояния. Сокровище Грааля, утраченное Западом, символизирует собой потерю души самой западной традицией. Запад, отказавшийся от «подлинной интеллектуально­сти», заключенной в герметизме, мистериальном гнозисе Древ­него Египта и античности, инициатической практике рыцарских орденов, пошел по пути духовной деградации, расчленившей единое тело примордиальной (изна­чаль­ной) традиции на два ложных пути познания — раци­о­нализм и сентиментализм. Между тем, истинный путь ума не может противоречить истинному пути сердца. Не зря Генон, отождествляя Чашу Грааля со Святым Серд­цем, в то же время соотносит Грааль с понятием индуистской мифологии urna — жемчужиной, крепящейся на лбу и означающей третий глаз Шивы — орган ясновидения и «чув­ства вечности». Если сердце в своем высшем мистичес­ком значении представляет собой вместилище любви, то urna или третий глаз — средоточие мудрости — силы, поз­воляющей отделять истину от заблуждения. Эти два цен­тра неотделимы друг от друга и у посвященного адепта той или иной традиции сливаются в единое духовное целое, для которого гималайская традиция огненной йоги по­добрала удачное определение — «чувствознание». Всем хо­дом своего изложения Генон подводит к мысли: Запад остро нуждается в новом синтезе подходов ума и сердца.


Рассматривая другие понятия священной науки, будь то символы, связанные с космическими циклами и сакраль­ным оружием или же так называемой строительной символикой, «каирский отшельник» почти всегда соотносит их с уже упомянутыми главными символами центра и сер­д­­ца и как бы нанизывает их на проходящую сквозь все пла­­ны бытия ось мира. Умение разглядеть во всех остальных символах, приводимых мыслителем, присутствие ос­нов­ного символа, связанного с центром мира и сердцем, сос­тавляет одну из важнейших целей священной науки.

Генон и фашизм

В оценках идейного наследия Генона и на Западе, и в современной России преобладают две тенденции: 1) тотальная апология, восхваление всех, даже не самых сильных черт его творчества и 2) безудержная критика, нередко состоящая из чисто эмоциональных обвинений, за которыми проглядывает чисто профаническая ненависть ко всему священному и традиционному. Характерным образчиком подобного отношения к идеям Генона служит высказывание эмигрантского исследователя символика Михаила Евзлина:

«Изобретатели “священного” китча, претендовавшие на обладание “священной наукой”, вечной и неизменной, пе­редаваемой по темным закоулкам, в свое собрание не могли не включить, в качестве одного из экспонатов, легенду о св. Граале. Имеется в виду сочинение признанного maestro французских традиционалистов Рене Генона “Сим­­­­волы священной науки”. Само название этой книги за­ставляет вспомнить изобретателей “марксистской” или “арий­­ской” наук. Связь между этими науками — историчес­­кая и идеологическая — очевидна. И в том, и в другом случаях выдвигалось притязание на создание “истинной” науки, для которой не существует никаких тайн. “Свя­щен­ные” сочинения подобного рода вызывают ощущения, сход­ные с теми, которые испытывает герой гоголевского Пор­т­рета, рассматривая в пыльной лавке картины с изобра­­жениями голландских мужиков в гольфах и с трубкой во рту».

Если завистливые и творчески несостоятельные иссле­дователи символики упражняются в попытках дискредитации геноновских идей за счет уподобления их марксистской науке и методологии, то большинство либеральных авторов Запада чаще обвиняют мыслителя в консерва­тизме, антизападничестве и даже в профашистских тенденциях. При этом на ум приходит крылатое выражение из книги Повеля и Бержье «Утро магов», где фашизм оп­ре­­деляется как «генонизм плюс танковые дивизии». Неред­ко Генона воспринимают как крестного отца и идейного вдох­новителя движения новых правых, к которым его ста­раются присоединить как сторонники его идей, так и противники. И хотя Генон много сделал для воспитания достойной интеллектуальной элиты на Западе, выводить из его наследия всю линию новых правых значит конструировать миф, не подкрепленный ни реальными жизненными поступками мыслителя, ни его духовными убеждениями, ни творчеством. Генон не остановился перед разры­­вом со своим одаренным последователем Юлиусом Эво­­лой по причине углубления его сотрудничества с движением итальянского фашизма. И хотя Эвола, пред­­­ставлявший мягкую итальянскую версию фашизма, был в конечном счете отвергнут оккультными идеологами Тре­тьего Рейха, после тщательной экспертизы квалифицировавших его идеи как внутренне чужеродные герман­ской мистической традиции, для Генона это уже не име­ло значения — сам факт подобного идейного уклона бывшего сподвижника был неприемлемым. Нелепость по­до­зрений в будто бы имевших место скрытых симпатиях Генона к фашизму ясно просвечивает в характере его оцен­ки творчества Юнга. Если бы Генон действительно тяготел к фашизму, он едва ли стал бы обрушиваться с резкой критикой на идейного собрата, чье восхищение новой идеологией было настолько всепоглощающим, что он мог позволить себе утверждение, будто бы «в Гитлере го­ворит голос богов». (Именно это и послужило причиной последующего замалчивания заслуг Юнга со стороны послевоенного демократического Запада, не про­стив­шего великому ученому его заблуждений и до сих пор мстящего ему: вряд ли по-иному можно квалифицировать развернувшуюся в 1995 году через полвека антиюнговскую кампанию в прессе о будто бы имевшей место с его стороны фальсификации результатов клинических исследований.) Есть у Генона и более конкретные высказывания о попытках фашизма приобрести мистическую силу благодаря похищению и пе­реворачи­ванию не принадлежащих ему символов. Еще в 1926 году, когда суть нацизма была понятна очень немногим, он писал: «Мы здесь никак не намекаем на совершен­но искусственное использование свастики, в частнос­ти, не­которыми немецкими политическими группиров­ка­ми, ко­торые совершенно произвольно превратили ее в знак антисемитизма под тем предлогом, что данная эм­б­лема присуща так называемой арийской расе. Все это из области чистой фантазии». Приведенная цитата не дает, в то же время, ни малейших оснований для того, чтобы делать из Генона пламенного либерального антифашиста. Од­на­ко, поскольку идеи мыслителя не укладываются в какие-либо идеологические схемы, то можно быть уверенным, что и в дальнейшем, по мере распространения книг Генона в России, критика его идей и слева и спра­ва будет возрастать вместе с ростом интереса к ним. Но это уже неизбежный удел великих.

Цивилизация и эволюция

Противопоставление Росcии и Запада в связи с противо­поставлением понятий культуры и цивилизации стало общим местом в отечественной культурологии и публицистике (правда, в последнее время, в силу снижения всех кри­териев, предпочитают писать о другой паре противоположностей — цивилизация и варварство, не вспоминая о культуре иной, нежели массовая). О России говорят как о стране высокой духовной культуры, в то же время не сумевшей найти для ее выражения адекватные предметные формы и так и не создавшей подлинной русской цивилизации. О Западе, напротив, высказываются как о мире, утерявшем классическое культурное начало и представляющем собой цивилизацию, к признакам которой относится гражданское общество, права человека и высокие технологии. Но поскольку в настоящий момент западный образ жизни стал всеобщим стандартом, на который ориентируется большинство народов и стран, и поскольку именно здесь сосредоточены наиболее высокие технологии и уровень жизни, то незаметно само понятие цивилизации было отождествлено исключительно с Западом и его ценностями. Генон со своим необыкновенно острым видением и бескомпромиссностью разрушает это коллективное, почти гипнотическое заблуждение. Рассмотрев по­ня­тие цивилизации под острыми лучами сакральных знаний и подкрепив свои доводы серьезными лингвистическими исследованиями, он показывает, что в его основании лежит идея Божественного Града — высочайшего идеала и мистического центра, по образу и подобию которого должна строиться земная цивилизация. Великие цивилизации Востока заслуживали право называться именно так, потому что они стремились воплотить этот идеал в своем историческом бытии, жизнеустройстве и системе верований. Поскольку современный Запад удалился от всех иных, нежели материальное процветание, идеалов, он не имеет право называть себя не только культурой, но и цивилизацией — таков суровый приговор «каирского отшельника».


Одной из главных черт западного мира, обнажающих его демоническую природу, является вера в прогресс, который Генон рассматривал как процесс, движимый силами контр-инициатического характера. При этом он отождест­влял прогресс и понятие эволюции, под которой понимал чисто механическую смену внешних форм бытия, в на­иболее рельефном и пародийном виде присущую человеческому миру. Действительно, если подходить к эволюции с чисто внешней точки зрения, то тогда она становится прогрессом, превращающим некогда великую, традиционную цивилизацию Запада в современный мир. Еще в предисловии к предыдущей изданной на русском языке книге Генона «Царство количества и знамения времени» мы указывали, что вне вни­мания Генона остаются те эзотерические традиции и подходы, которые под эволюцией понимают трансформацию внутренней сущности человека, осуществляемую под вли­янием Божественных Сил. Тогда она тождественна фазе Космического вдоха или великого Пути Возврата — Ни­ври­ти в Веданте. Подобная метафизика позволяет предположить, что эти Силы способны вбирать в себя не только души отдельных индивидов, но и целые культуры и соборные духовные пространства, такие, как, например, Град Китеж, покинувший этот мир для того чтобы приблизиться к идеалу Божественного Града. Во всяком случае, хочется в это верить.

Инициация в западной и в русской традициях

Генон — крупнейший западный исследователь сакральной символики XX столетия, и его авторитет в этой области неоспорим. Ни один из серьезных словарей по символике (например, блестящий «Словарь символов» Х.Кер­лотта) и ни одна мифологическая энциклопедия не об­хо­дится без ссылок на мыслителя. Широта его научного культурно-духовного кругозора способна потрясти воображение: он совершенно свободно ориентируется в самых разных традициях Востока и Запада. Однако более основательное изучение его наследия заставляет обратить внимание на одну в высшей степени странную особенность — в книгах Генона практически отсутствует тема православия как в византийской, так и в русской версии, как будто бы Россия и русская духовная культура не имеют своей сакральной природы и символики. Встречающиеся отдельные замечания мыслителя о соответствии понятия Туле русскому названию Тула не проясняют картину, но лишь де­ла­ют ее еще более запутанной. Что послужило причиной подобной загадочной фигуры умолчания у столь эрудированного автора с универсальным подходом к проблеме символики? Но как бы то ни было, само по себе отсутствие русской тематики даже у самых глубоких представителей западной традиции весьма показательно и отчет­ливо свидетельствует о глубине расхождения между Рос­сией и Западом. Пример Генона убеждает, что знаменитые строки Киплинга о невозможности «схождения» западного и восточного мира было бы куда уместнее отнести к другой паре — Запад и Россия, поскольку Запад и Восток сходятся куда теснее — и в современной жизни, и хотя бы в кни­гах исследователей, сопоставляющих две традиции. И ответственность за это расхождение лежит не на России, со времен Петра жадно тянувшейся к Европе, но именно на Западе, не проявлявшем к культуре своего соседа почти никакого интереса. Как бы ни было печально подобное положение вещей, оно избавляет от необходимости принимать геноновские идеи за истину в последней инстанции (все-таки тысячелетие православной традиции России и ее вклад в мировую культуру не вычеркнуть) и открывает дорогу для полноценного и вполне равноправного диалога русской и западной духовной традиции.

В связи с этим возникает несколько вопросов. Один из них касается путей овладения «священной наукой духа», позволяющей проникнуть в глубинный смысл каждого из символов и осознать их не как разрозненные жемчужины, но как фрагменты Великого Целого. Для Генона проблема решается однозначно — существует один-единс­т­венный путь, предполагающий контакт человека с какой-либо закрытой эзотерической организацией, постепенно, через систему испытаний и посвящений, открывающей перед профаническим сознанием высшие истины. Все, что идет помимо контакта с подобной организацией, не может считаться чистым гнозисом и рассматривается Геноном либо как профаническое знание, рядящееся в традиционные сакральные одежды, либо как продукт со­знательной контр-инициации, относящийся к демоническим сторонам духа и, соответственно, к темным организациям, орденам или ложам. При этом не важно, осущес­т­в­ля­ется ли это влияние в плотной земной форме через обыч­ные человеческие контакты, или же оно предполагает более тонкое, говоря современным языком, энергетическое воздействие на психосферу человечества.

Однако при таком видении проблемы без ответа ос­та­ются вопросы примерно следующего характера: как быть с теми случаями, когда человек обнаруживает глубокое понимание смысла символов благодаря высокому духовно­му или творческому состоянию без предварительного изуче­ния их сущности в каком-либо инициатическом центре? Как следует объяснить те немногие примеры прозрения и постижения глубинной мудрости, а также творческие взлеты человека к самым высоким духовным состояниям, если человек всерьез не соприкасался не только с посвятительным гнозисом и эзотерическими орденами, но даже с общеизвестной религиозной практикой? Как следует относиться к ранним творческим озарениям Моцарта, с детского возраста воспринимавшего музыку сфер и создавшего множество шедевров, насыщенных глубочайшими образами и символами мистического плана, еще до своего вступления в масонскую ложу — инициатическую организа­цию, где он мог получить соответствующие знания? Если обратиться к отечественной духовной традиции и вспомнить самое высокое, что в ней есть, по мнению Ивана Ильина — русскую святость и Пушкина, то необходимо признать, что святые не входили в специальные инициатические организации орденского типа, посвяща­ю­щие в тайные знания. Впрочем, о тайнах старчества речь пой­­дет дальше. Точно так же и пушкинский «Пророк» едва ли был навеян краткосрочным пребыванием поэта в кишиневской масонской ложе и, конечно, не может быть интерпретирован как чисто литературное переложение одной из книг пророка Исайи. Но кто может решиться сказать, что певец «тайной свободы» Пушкин, как духовная единица, уступает, например, носителю тайных знаний Виктору Гюго, известному во Франции больше как поэт, нежели как прозаик, и входившему в крупные инициатические организации того времени? Вообще, русская духовность, выражалась ли она в форме старчества, или в твор­честве калик перехожих, юродстве, духовных стихах, или, наконец, в миссии тех духовных гениев, дар которых Даниил Андреев определил как «вестничество», почти всегда была связана с непосредственным богооткровением. В этом она близка библейской традиции и, напротив, расходится с более поздним западным католическим взглядом на проблему контактов человека с Божеством, обязательно пред­­полагающим наличие промежуточных звеньев и посред­ников в виде церковной организации.

С точки зрения Генона инициация (правда, он говорил об этом в другой своей работе — «Христианский эзоте­­ризм») в восточном христианстве связана с практикой исихазма и заключается в ритуальной и регулярной передаче определенных формул, напоминающих мантры индуистской традиции или «вирд» исламских тарикатов. Он счи­тал также, что «техника» призывания божественного име­­ни не имеет ничего общего с «христианскими эзотерическими ри­­туалами». Едва ли можно согласиться с уподоблением молитв мантрам и сведением литургической практики, и осо­бенно Таинства Евхаристии, к разряду экзотерических ритуалов. Таинство облечено в обряд, но не сводится к нему. Открытый характер Причастия еще не означает отсут­ствия в нем сокровенного эзотерического смысла, недоступного тем людям, чье духовное зрение пока что закрыто, и которые потому не воспринимают Таинство как абсолютно реальную Жертву Бога, приносимую им на каждой литургии. Поскольку непрерывная молитвенная практика, в частности, произнесение Иисусовой молитвы помогает христианину полнее осознать и пережить эту глубинную сущность Евхаристии, то можно видеть иници­атический характер восточного православия не в одном лишь исихазме, как полагал Генон, но в соединении чисто исихастского принципа призывания божественного имени и тайной молитвы, произносимой священником, с литургическим принципом — вкушением плоти и крови Христа во время Божественной Литургии. Потому эзотеризм русского православия можно определить как литургический исихазм. К тому же полнота православного литургического делания превосходит католическую традицию, где миряне, по сути, отлучены от крови Христовой и могут вкушать во время таинств только тело Спасителя.


В рассуждениях Генона остается открытым вопрос о наличии тайной непрерывной инициатической цепи внутри восточной церкви. Конечно, такая цепь внутри церкви есть — это прежде всего русское старчество. Дар старчества каждый старец получал не от официальных церковных структур, а от другого старца, разумеется, при условии личного духовного подвига. В то же время, многие русские святые, передающие благодатную силу через институт послушания от сердца к сердцу, считались старцами. Причем обе линии святости — церковная и старческая, — при всем драматизме их взаимоотношений в реальной российской истории, не противоречили одна другой и дополняли друг друга. Можно с большой степенью условности выделить две основные инициатические линии или, точнее и строже говоря, линии благодатного преемства в русском православии:

1. Сергий Радонежский — Никон Радонежский — Андрей Рублев и Епифаний Премудрый — Серафим Саровский, (похороненный с иконой Сергия Радонежского) — Иоанн Кронштадский;

2. Нил Сорский (посвя­щен­ный в тайны «умного делания» в Афонском монастыре) — Паисий Величковский — Оптинские старцы.

Необходи­мо сказать также об еще одной линии, связанной с умным деланием и представленной таким мощным духовным центром страны, как Валаамский монастырь. Судя по книге «Откровенные рассказы странника духовному своему отцу», инициатическая цепь в русском пра­вославии, пе­ре­дающая тайные наставления по умной молитве и ее силу, одновременно и строго иерархична, и открыта, доступна для всех творцов этой молитвы, поскольку в нее входят также и миряне. Конечно, по всем признакам она отличается и от католических мистических орденов, и от других эзотерических обществ христианского толка на Западе. Можно видеть, как в самой глубине и сердцевине православной традиции действовала инициатическая организация, причем без всякого бунта и серьезных конфликтов, не выходя из лона церкви и в то же время не совпадая полностью с официальной церковными структурами. В католицизме подобная ситуация была бы немыслимой.

Кстати, феномен русских духовных стихов, выражающих народную сакральность, позволяет оспорить выдвигаемый Геноном тезис о вторичности фольклора, якобы представляющий собой смутный отзвук Первоначального Откровения, весьма далекий от оригинала. Если говорить, например, о Голубиной Книге, то она поражает сво­ей близостью к ведическим знаниям и образам, как известно, относящимся к первоистокам индоевропейской сакральности. Наличие многочисленных списков и вариантов этих стихов выглядит не отступлением от точности передачи священной мудрости и символов, или их чисто внеш­ним бессознательным воспроизведением, как это без­условно оценил бы Генон, настаивавший на абсолютно строгой и сознательной инициатической трансляции духа и буквы высших знаний, а наоборот, приближением к этим знаниям благодаря непрерывному и многообразному творчеству народного духа.

Можно не согласиться и со слишком резкой и уничтожающей оценкой Геноном личности и наследия такого крупнейшего исследователя символики, каковым являлся Карл Гус­тав Юнг. Конечно, швейцарский мыслитель не был столь строгим последователем традиции, каким необходимо при­знать его оппонента и критика, однако его выда­ющаяся эрудиция, широта кругозора и, наконец, его достаточно плотные контакты с реальными носителями духовных традиций Востока позволили ему создать оригиналь­ную теорию символов, особенно ценную своей психологической глубиной. В какой-то мере она удачно дополняет собой ме­та­физическую символику Генона, который, как известно, весьма критически относился к возможностям психологии как науки и очень часто сопрягал со словом «психические» слово «останки». Между тем, Юнг убедительно показал врож­денную психологическую предрасположенность человека к восприятию тех или иных символов (в том числе и считающихся священными) и раскрыл их укорененность в глубинах индивидуального и коллективного бессознательного. Многие чисто психологические аспекты символики, вы­ражающиеся в непосредственном знании смысла определенных символов, без их предварительного изучения и даже без малейшего намека на инициацию раскрыты именно Юнгом и принадлежат к его вы­соким научным достижениям. Особенно интересны при­меры детских ритуалов, име­ю­щих сакральный смысл, не выводимый из условий жизни данных детей, ввиду отсутствия специального обучения и нулевого уровня инициатической под­готовки. Подобные примеры ос­таются необъяс­ни­мыми, тем более, что Генон сложно относился к понятию реинкарнации. Вообще, признание духовности в качестве единст­вен­ной и высшей реальности, отрицание психологического (душев­но­го), то есть по сути дела личностного начала на­ходится в противоречии с христианским персонализмом, составляющим стержень того христианского эзотеризма, о котором (в противовес теософскому эзотеричес­кому христианству) говорит сам Генон. Налицо труднообъяснимое противоречие, говоря христианским языком, — соблазн уклона в монофизитскую ересь. «Ка­ир­с­кий отшель­ник» безусловно прав, отказывая в сакральности тому типу сентиментальной душевности, который был характерен для европейского самосознания, однако русская сакральность по своей сути была не только духовной, но и душевной в самом высоком и очищенном смысле этого слова.

Генон и Россия

Итак, огромной духовный континент — Россия не вызвал серьезного исследовательского интереса у Генона, о чем можно судить не только по данной книге, но и по всему его наследию. Те немногие высказывания о России, ее истории и народе русском, которые встречаются  в различных геноновских произведениях, к сожалению не позволяют говорить ни о наличии у Генона целостной концепции русской духовности, ни о глубине проникновения в предмет. В самом деле, насколько близко к истинному пониманию России и оригинально определение русских как «народа, имитирующего» черты и архетипы, присущие  «ис­тинно  восточным» людям, сделанное Геноном в книге «Вос­ток и Запад» и приведенное во втором издании альма­наха «Милый Ангел» (1996)? О чем оно свидетельствует — о «всемирной отзывчивости» русских «имитаторов»? (но не об этом говорил автор знаменитой речи у памятника Пуш­ки­ну), об их исторически подражательном поведении? (но если оно имело место, то почти всегда ориентировалось не на Восток, а на Запад), об их тяготении к восточной деспотии? (но тогда, чем это отличается от маркиза де Кюстина), или  об их евразийской сущности? (но об этом  подробно говорили жившие в Париже почти в од­но время с Геноном евразийцы)? Кстати, ярчайший предста­витель русской  консервативной мысли Константин Ле­он­тьев  высказал по этому поводу совершенно проти­во­по­лож­ную точку зрения, отказывая русской культуре и национальному характеру в  яркой предметности и колорите, присущих, по его мнению, «восточному человеку». К со­жалению, в данном случае мы, по-видимому, имеем дело  с характерным для Запада аксиоматическим принижением ро­ли России, отрицающим подлинность ее исторического и духовного бытия в сравнении с подлинным для Генона Востоком. Как бы ни был велик Рене Генон как мыслитель и как дух, едва ли следует принимать подобные вскользь сделанные им недостаточно аргументированные высказывания за истину в последней инстанции.

По-видимому, Генон не был знаком ни с русской святоотеческой литературой, уделившей понятию сердца огромное внимание, ни с учением о мистике сердца, разработанным в произведениях ряда русских философов, среди которых нужно упомянуть в первую очередь Достоевского (вспомним Кириллова с его теорией «идеи чувств»), Н. Лосского, В. Лосского, И. Ильина, Б. Вышеславцева. Кстати, примерно в одно время с Геноном на Западе некоторые мыслители (среди них нужно особо отметить О. Шпенглера и В. Шубарта с его книгой «Россия и душа Европы») проявляли серьезный интерес к русской духовной культуре, не говоря о жившем в прошлом веке и хорошо известном Генону Жозефе де Местре с его «Петербургскими вечерами». Рус­ский подход к проблеме сердца снимает противоречия между чувствами и знаниями, рассматривая интуицию как проявление мистической силы сердца. Разумеется, речь идет о сердечной интуиции. Для Генона само понятие ин­ту­иции есть контр-инициатическая провокация, введен­ное в философию Бергсоном и как бы узаконивающее то сме­шение планов, которое характерно для современного мировоззрения. Оно по определению не имеет ничего общего ни с подлинной интеллектуальностью, ни с чистым гнозисом инициации, предполагающим абсолютную четкость и строгость при передаче знаний. Однако в завершающих главах мыслитель начинает говорить о таких свойствах сердца, которые можно осознать, лишь прибегая к понятию интуиции и смежным с нею свойствам. Перед нами еще одно гениальное противоречие, нисколько не умаляющее ценность геноновских идей и объяснимое, наверное, лишь тем, что само понятие сердца столь же антиномично, сколь и понятие истины (вспомним слова П. Флоренского: «Истина есть антиномия»).

При желании можно найти и другие пункты геноновского наследия, с которыми хочется поспорить, однако почти все они касаются частных сторон его творчества. В главном же исследования мыслителя, посвященные смыс­лу сим­волов, и те выводы, к которым он приходит, вызывают ощущение огромной глубины и основательности. Вне сомнения, они получат отклик со стороны ищущей и думающей Рос­сии, книга священной символики которой до сих пор не написана.

Комментарии   

#1 Наталья 01.08.2011 18:23
Уважаемый Сергей Юрьевич! С удовольствием прочитала книгу Р.Генона "Символы священной науки". Жаль, что она не попалась мне тогда, когда я писала свою первую книгу о русских вышитых орнаментах. Согласна с Вами, что автор упустил большую половину символов вместе со знаниями о нашей великой стране России. Благодарю Вас за тщательный и умный анализ философии Р.Генона, за понимание необходимости таких трудов в наше запутанное время. С уважением, Наталья Юрьевна
Цитировать

Добавить комментарий

Защитный код
Обновить


Работа над собой